Том 3. Московский чудак. Москва под ударом - Страница 110

110

— Между нами сказать, — знаменитости в данное время влекут очень жалкую жизнь; они — щепки, кидаемые во все стороны вплесками волн социальной стихии; но, но — обрываю себя; буду краток: явился я, — с просьбой покорной открытие ваше продать одной фирме, — скажу откровенно теперь, — поглядел он лицом как-то вбок, а глазами — на сторону; и продолжал с тихой хрипою, точно комок застрял в горле, — скажу откровенно, что «фирма» — правительство мощной, великой державы… — тут сделал он паузу. — Были ж вы слепы, профессор, — не знаю, что вас побудило тогда пренебречь предложеньем моим; я давал пятьсот тысяч; но вы, при желанье, могли бы с меня получить миллион.

Ужасал грозный жог этих глаз; и мелькало в сознанье:

— Попакин, Попакин…

— Предвидя, что вы, как и многие, заражены предрассудками, — я «наше дело» поставил иначе; за вами следили; скажу между прочим: прислуга, которая…

— Дарьюшка?

— …была подкуплена!

Вихрем в сознанье неслось: из платка сделать жгут, да и кинуться: в лоб, между глаз, — кулаками. Казалось, что сердце сейчас запоет петухом.

— Я бы вас, говоря откровенно, сумел обокрасть, потому что могу и сейчас перечислить все ящики, где вы хранили бумаги.

Профессор схватился рукой за жилет и лицом закремнел.

— Я, когда посещал вас, то — …целью моей, между прочим, была топография пола и ящиков.

Где ж — язык, руки, ноги?

— Удерживал хаос бумаг; ну — представьте, что ваш я архив показал бы, а мне бы сказали: здесь главного нет… После многих раздумий, на время оставил в покое я вас; извините, профессор, — за тон: я хотел предварительно взять свою дичь на прицел.

Сатанел на стене его контур изысканным вырезом.

— Как вот сейчас.

И откинулся тенью огромною в стену.

— Все, все, что ни будет здесь, примет культурные формы; о, я понимаю, кто вы: при других обстоятельствах я бы сидел перед статуей бронзовой в «сквере Коробкинском»; вы уж пеняйте на строй, где подобные вам попадаются в зубы акул.

Все нутро надрывалося криком и плачем:

— Попакин нейдет.

Но профессор упорствовал взглядом, хотя — понимал: никого не дождешься.

— Я действую властью идеи, вам чуждой, но столь же великой, как ваша.

Профессора вдруг осенило, что вбитие слов превратится — в прибитие: все в нем как вспыхнет.

— Ваш план поднять массы до вашего уровня круто ломается планом моим: из всей массы создать пьедестал одному, называйте его, как хотите, но знайте одно: бескорыстно я действовал.

Он не хотел неучтивость показывать — при ограблении: действовал, как негодяй высшей марки:

— Но все изменилось, увы: вы, наверно, читали в газетах о том, что я скрылся; ну, словом: я — вынужден скрыться, себя обеспечить; и вот: я пришел за открытием; вы уж, пожалуйста, мне передайте его.

Захотелось рвануться, да руки железные вытянулись:

— Этой ночью займемся разборкою мы. Тут мороз побежал по спине, по поджилкам:

— Вы мне объясните, — где что; обмануть невозможно, кой-что понимаю: зимой я сплошь занялся изучением внешнего вида бумажек, попавших ко мне из корзинки, куда вы бросали; иные из них побывали в Берлине; надеюсь, — вы мне не перечите: времени много — вся ночь; к утру будете снова свободны. Ну, что ж вы, профессор, молчите? Профессор, — как взгаркнет:

— Словами — в ногах у меня, чтоб за…

— Как?

— Чтоб за пятку хвататься!

— Вы очень меня угнетаете… Я повторяю, — бояться вам нечего.

Слушали б издали, — думали б, что — балагурят; долбленье ж стола твердо согнутыми пальцами в такт слов ужасало:

— Ну, знаете, я бы не так поступил: все же путь, на который я вам предлагаю вступить, есть единственный; хуже для вас, если я… — ну, не станем… Прошу вас серьезно, — одумайтесь.

Вдруг, — как загикают дико они друг на друга:

— Куда!

— Я сейчас!..

Было ясно: профессор подумал было дать стречка; но он понял, — пошла бы гоньба друг за другом, во время которой… Нет, лучше — стоять.

— Вы чего?

— Ничего!

На обоих напал пароксизм исступления, с которым Мандро едва справился:

— Вы затрудняете форму, — гм, — дипломатических, — гм, — отношений… Неужто война?

Говорил, задыхаяся, — с завизгом:

— Страшно подумать, что может случиться. Профессор — молчал.

— Я не мог бы и в мысли прийти к оскорблению: я умоляю вас, — стиснул виски, трепетавшие жилами, затрепетавшими пальцами, — сжальтесь, профессор, над нами: и не заставляйте меня, — торопливо упрашивал.

Вдруг — прожесточил глазами:

— Могу я забыться. Я… все же — добьюсь своего: мон жет, дело меж нами, — вцепился ногтистой рукой ему в руку, — рванувши к себе, — ну, подите ко мне — да… до схватки, в которой не я пострадаю… Ну, что вы, профессор, — кацапый какой-то: ну, ну — отвечайте мне; ведь — человек я жестокий: жестоко караю.

Тут — он задохнулся от страха перед собой самим.

— Утром явятся, спросят, — а живы ли вы, а здоро? вы ли вы? И — увидят: еще неизвестно, что встретит их здесь.

Заплясала, ужасно пропятившись, челюсть: болдовню, ручной молоток захватил со стола, вероятно, чтоб им угрожать; в его лике отметилось что-то столь тонкое, что показалось: весь лик нарисован на тонкой бумаге; вот ногтем царапнется — «трах»: разорвется «мордан» из бумаги, — просунется нечто жестокое из очень древней дыры, вкруг которой лоскутья бумаги — остатки «мандрашины» — взвеясь, покажут под ними таящийся — глаз, умный глаз — не Мандро; заколеблется вот голова в ярких перьях; жрец древних, кровавых обрядов — «Maндлоппль». Он выкрикивал просто багровые ужасы — бредище бредищем!

110