Том 3. Московский чудак. Москва под ударом - Страница 111

111

Свечкой подмахивал у оконечины носа. —

— Ужо обварю тебя, — пламенем, —

— чтобы взглянуть, что творилось в глазах у профессора; освещенные свечкой, глаза закатились, как белки в колесах; запрыгали; а голова, не ругаясь, зашлепнувшись в спинку, качалась космой; с кислотцой горьковатою рот что-то чвакал, а нос — дул на свечку взволнованным пыхлом и жаром.

В ушах — очень быстрый и громкий звенец: не звонят ли тонки, не пришли ли за ним: не звонят, не пришли; он — затоптыш, заплевыш, в глухое и в доисторическое свое прошлое среди продолблин, пещерных ходов, по которым гориллы лишь бегали.

Все же нашелся: вдруг выпрямил плечи; теперь, когда стены слетели со стен и когда обнаружилось, что в этом грунте пещерном нет помощи, что происходит тут встреча двух диких зверей (носорога и мамонта), надо надеяться только на орган защиты: кто бьется — клыком; кто — бьет рогом; кто — силою мысли; он вспомнил, что силою мысли свершилось в веках обузданье гиббона; и — встал человек; он — надеялся, что, в корне взять — (нет, на что он надеялся!) — силою мысли и твердостью воли: он сам продиктует условия:

— В корне взять, — взрявкнул он, — я уже ждал вас; меня, дело ясное, — не удивите: я знаю, что жил в заблуждении, думая: — он усмехнулся, — служенье науке-де знак объективный служения истине, гарантирующий, в корне взять, частную жизнь; я — ошибся, — подшаркнул с иронией, — думая, что ясность мысли, в которой единственно мы ощущаем свободу, настала: она в настоящем — иллюция; даже иллюзия — то, что какая-то там есть история: в доисторической бездне, мой батюшка, мы, — в ледниковом периоде., где еще снятся нам сны о культуре; какая, спрошу я, культура, — когда вы являетесь эдаким способом, как, извините меня, как мера…

— Я ж — тебя: ты — у меня!

Выговаривая этот бред, стал заикой Мандро в первый раз: не легко ведь ударить «светило науки», которое сам уважаешь, вот этой вот самой своею рукою. Размахнулся было, да не мог хлестануть.

Задрожали, как будто играли в дрожалки: профессору быстро припомнилось, как он забросышем рос; и под старость забросышем стал; вот — забросился здесь негодяю ужасному в лапы, за что же? За то, что трудился весь век, что Россию он мог бы прославить открытием?

Сжалось сердце от жалости, — невыносимой, — к себе самому!

20

Под шипением Грибикова карлик праздновал труса. душа — ушла в пятки; и — не попадал зуб на зуб.

С того самого мига, как карлик вернулся домой, — поднялось это: Грибиков — кекал:

— Ах, — шитая рожа ты! Чортовой курицей спину выклеивал:

— Вязаный нос!

Приседал с сотрясением, вытыкнув палец:

— Мой чашки! Гнал в кухню:

— Поставь самовар! Выхихикивал:

— Да, Златоуст кочемазый какой отыскался!

— Кащенка паршивая, — воздух разгребывал.

— С эдакой рожей, — куриного запою скреб он, — сидят под рогожей.

За боки хватался:

— Я вот что скажу тебе: знай себе место!

И пальцем указывал карлику место: и место как раз приходилося рядом с… ночною посудой.

— Чего под чужие заборы таскаешься?

— Выскочил, тоже, — оратель!..

— С своей араторией!

— Я, мол, без носу… Роташку с подфырком сжимал:

— Не свиными рылами лимоны разнюхивать!..

— Тоже!..

— Про рай разорался!..

Таскался за карликом:

— Живо!

— Не спи.

— Не скули!.. Догонял:

— А в полиции скажут — что? Тут же давал объясненье:

— Крамолой занялся?

* * *

Раздался звонок: Вишняков.

Не дав слова сказать, — на него опрокинулся Грибиков: так разгасился, что даже не спрашивал, ради чего он явился, в часы, когда добрые люди уже высыпаются.

— Вы-то чего? Чего чванитесь?

— ?

— Вздернули к небу крестец и по этому поводу забарабанили, взявши литавру, как нехристь какой?…

— Вы напрасно: я взял ту литавру взывать о спасенье: имеющий уши да услышит.

— Крещеный вы? А?

Но, заметивши, что Вишняков не в себе, — любопытствовал:

— Вы — косомордый — с чего же? Лица на вас нет!..

Вишняков — так и так: «енерал» над бумагами сидоровою козою махает; и тряпки кусает; тут Грибиков впал в рассуждение.

— Вы больше бога не будете: милостью он, милосердый, богат; а зазнаев — карает, захочет — пупырыш не вскочит; чего суетитесь? Пошли бы вы спать; захотели с уставом своим в монастырь позвониться чужой; позвонитесь, — с квартиры под ручку вас выведут; и — справедливо: не суйтесь!

И свел рассуждение это к литавре. На что Вишняков возразил:

— Вы скажите, что есть человек?

— Человек? — потрепал бородавочку Грибиков, — вот что он есть: — поглядел на свой палец, — стоят тебе вилы; на вилах-то — грабли; на граблях — ревун: на него сел — сапун; под ним — два глядуна; на них — роща; а в роще-то, — карле кивнул с подмиганцами, — свиньи копаются.

Палец понюхал.

— А я вам скажу, — Вишняков своим чтеческим голосом вышипнул, — тот человек, кто других выручает.

Словами взопрели; и долго решали: идти, не идти на квартиру профессора; и — поднимать ли Попакина, или оставить до утра дознанье, зачем «енерал» ни с того ни с сего заскакал с обтиральною тряпкой в зубах среди пыли и всякой бумаги; совет — не соваться к профессору (еще и выведут) явно созрел в уме Грибикова после зимнего странствия с книжками в эту квартиру, ведь взяли под ручки и — вывели, слова не давши сказать:

— Я лет двадцать на эту квартиру гляжу: нагляделся. Все то, что случается там, мне весьма непонятно.

А все же, надевши картузик и карлу под мышку, — пошел Вишняков: карлик праздновал труса: душа ушла в пятки; а Грибиков только качал головой:

111