Том 3. Московский чудак. Москва под ударом - Страница 94

* * *

Толпились у двери — все: повар, Василий Дергушин, дворецкий, какая-то женщина в желтом платке (из соседней квартиры); из двери неслось причитанье мадам Вулеву над растерзанным телом с оскаленным, синим лицом (с кулачок) — на диване:

— Гли, глико!

— Ведь — барышня…

— Что ж это с нею?

— Дуреха, — не знаешь! — сурово отрезал лакей.

— А рубаха-то, — ишь ты…

— Разорвана!..

Бледный Василий Дергушин скулой задрожал:

— И за это пойдет он в Сибирь.

Он направился к выходу.

* * *

Скоро уже это тело, одетое в платье, в пальто (кое-как), Вулеву с судомойкой по коридору из страшного дома навек выводили: везли к Эвихкайтен.

22

Защелкнутый на два ключа, из-за двери наставился ухом на громкое гарканье издали: гавк Вулеву был особенно как-то несносен; потом — топотали; потом — замолчали; кого-то вели, причитая, все — стихло.

— Что ж будет?

И тут же решил он:

— Не думать, а — мимо, а — мимо: потом!

Утро вечера, как говорят, — мудренее: найдется решенье.

— Не думать, а — спать.

В ярко-красное кресло упало изгиблое тело, провесившись длинной рукою (он был — долгорукий); и — в сон бредовой и болезненный кануть хотел, где все вспомнилось ярко.

Что вспомнилось?

Точно толчок электрический выбросил, встрясши; себя он застал у трюмо, пред которым стоял, как болван, рот раскрыв, растаращив глаза и руками вцепившися в волосы:

— Люся!..

— Надюша!.. Все семь.

И — восьмая:

— Лизаша.

И стоял перед ним, как болван, рот раскрыв, растаращив глаза и руками схватяся за волосы, там неизвестный; казалося, остервенившись они друг на друга набросятся; первый, — чтоб, впрыгнувши в зеркало, в прошлое кануть свое; а второй, чтобы выпрыгнуть и по квартире забегать, — второй, провалившийся в тысячелетиях точно с самой Атлантидой на дно океана; теперь это вспомнилось ярко.

Что вспомнилось?

Сон об атланте, не раз уже снившийся, но забывшийся в миг пробуждения; драма «Земля» оттого привлекала, что в ней узнавал эпизоды он сна своего; оттого и запомнилось имя — «Тлаватль».

Имена мексиканские!

Видел: за зеркалом — нет отражения: дно океана, где — спруты, где — змеи, где — гиблые материки поднимаются: ввергнуть Европу в потопы, волной океанской залить города; там из зеркала вставший атлант угрожал ниспровергнуть, схвативши за горло, на дно океана зазнавшегося проходимца истории.

Зеркало это — разбить: с ним разбить, разбиваясь, второго, который опять посягает (как в снах посягал уже) вынырнуть; миг: будет — «дзан»; все — расколется: зеркало; в нем — эта комната; в окнах ее — кусок неба вселенной с Москвою, лежащей в ней, так, как и «я», раскололось на этого вот «дикаря» и Мандро, чтоб из падины вылезло тысяченогое чудище: спрутище лезет не муху хватать, а людей…

* * *

Эдуард Эдуардыч, проснувшись от сна, позабыл во мгновение ока все, что припомнилось ярко, что было покрыто затем яркой памятью только что бывшего с ним, руки быстро засунув в карман, показал отраженью язык; отражения не было; вместо квартиры — там муть океанская зыбилась, чтобы, поверхностью хлынув своей из трюмо, переполнивши весь кабинет, всю квартиру, из окон разбитых сплошным водопадом низвергнуться, и, затопивши Петровку, Кузнецкий, Москву, всю Россию, Германию, Францию, Англию, в мире разлиться и выбросить с дна осьминогов; вон-вон — уж из мути горел умный глаз осьминога; просунулась из-за поверхности зеркала щупальце, чтоб… присосаться: испить.

— Бред!

Протер он глаза; и — увидев себя самого, повернулся спиною: к себе самому; еще долго торчал из теней, синелобый; и спать не ложился.

23

Сон — дикий, больной и тупой, — из которого он посылал свои вскрики, больные, тупые и дикие -

— Люся,

— Надюша,

— Маруся,

— Аглая,

— Наташа,

— Лизаша,

— Лилишенька, -

— все же показался легчайшей гармонией сферы сравнительно с явью: пробуд был ужасен: проспал он двенадцать часов; позвонил, но лакей — на звонок не откликнулся; ноги власатые сунувши в туфли, подумал:

— Ого!

Пробежал, вероятно, теперь гоготок — из квартиры в квартиру по дому; из дому — по многим домам; вероятно, гудеть будет улица; дня через два эдак пискнет прескверно, как мышь в неурочное время, в газетном листке; через три иль четыре обратно появится: вместе с полицией; обыск, домашний арест; потом будет тюрьма.

Нет, — не будет: все — взвешено; все — приготовлено (случай такой мог и раньше с ним быть); он — успеет еще.

Над синявым ковром вились моли; звонить не решился; прошел на балкон: желтый мир, пыльный мир; он — вернулся; и, сделав усилие, баристым барином стал он прогуливаться, стал оглаживать баки, ища встретить слуг, чтоб по взглядам их выяснить, как обстоит это дело; увидел он, — где желто-сизые стены стенялися шторой, стояли лакей и дворецкий с глазами гвоздистыми, с явной гадливостью, с твердой угрозой немой.

Вновь подумал:

— Ого!

В них уставился мутями невыразительных глаз и жевал пережеванными, голубыми губами, спросить не решаясь:

— Где барышня? Знал: «ее» — нет.

* * *

Через десять минут он, задмясь бакенбардою, вышел в переднюю: в черном цилиндре, затянутый в черный сюртук, с задымившей «маниллой» в зубах; он натягивал черную лайку на пальцы; он стал — чернолапый; лакей, опустивши глаза, с отвращением выпустил; все-таки выпустил.

Вышел.

Внизу, перед лифтом швейцар без поклона его проводил с той же явной гадливостью, с той же угрозой немой: кто-то был здесь, в подъезде; подумал: